Заметки о Дон Кихоте

Роман Сервантеса – пародия на рыцарские романы. И то, что мы подчас упускаем это из виду (или не упускаем, но и не придаем этому большого значения) – страшная ошибка. Корень ее в том, что мы, в отличие от гениев, не можем и помыслить о пародии как столбовой дороге искусства. Пародия в представлении многих и многих – где-то на обочине, ее место – на капустниках, междусобойчиках, тусовках, но там, где есть хоть некая претензия на почетное звание произведения искусства, и духу ее быть не должно. Принимая такую точку зрения, следует не забывать, что таким образом мы отказываем в этом звании, например, пропитанному пародическими ходами «Евгению Онегину» (и, кстати, вообще Пушкину!) и «Гамлету», в котором Шекспир не брезгует не то что пародией, а (дико произнесть!) – капустником, когда первый могильщик говорит второму: «Сбегай, брат, к Йогену и принеси-ка шкалик». (Акт V, сцена первая). И если сейчас это место нуждается в специальном комментарии, а иначе просто непонятно, что это еще за Йоген, то у зрителей театра «Глобус» оно вызывало взрыв смеха: Йогеном звали хозяина кабачка, находившегося по соседству с этим театром.

Другой вопрос – о мере пародического в произведении. Могут сказать, что приведенное выше место из «Гамлета», едва ли не единственное в нем подобное место. С этим вроде бы трудно спорить, ибо кажется, это действительно так. Но именно кажется. Потому что Гамлет не столько разыгрывает сумасшествие, сколько пародирует его. Сказанное вовсе не значит, что я предлагаю режиссерам делать из своей пьесы пародию или, не дай Бог, капустник. Но определенная мера пародического в спектакле представляется мне необходимой.

Важно помнить, что пародия тоже может быть метафорой. Но что такое пародическая метафора или, если хотите, метафорическая пародия? Мое мнение вкратце сводится к тому, что пародия и метафора – это две стороны одной медали, и в великих произведениях они, как правило, прекрасно сосуществуют, дополняя и оттеняя друг друга. «Дон Кихот» – классический образец такого произведения, уже в самом названии которого – «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» – первое же слово – хитроумный – глубоко пародийно.

Пародическое и комическое – далеко не синонимы. Можно говорить и о трагической пародии (не путать с трагической иронией). Другими словами, через пародию можно передать и трагизм. Впомним Достоевского, который местами так пародирует Гоголя, что просто диву даешься!

Как всякий мечтатель (вплоть до наших – кремлевских), Дон Кихот – человек абсолютно безответственный. Особенно – по отношению к близким и к тем, кого хочет и пытается облагодетельствовать. А уж что касается Санчо, то он по милости своего господина все время попадает в ситуации, где его бьют, колотят, дубасят, а иногда он вообще остается жив только чудом. Почему же тогда мы практически не замечаем этой вопиющей безответственности героя, почему заранее готовы простить его и оправдать? Готового ответа у меня нет, но именно поэтому я не могу не замечать этого вопроса. Впрочем, некоторые варианты ответов я обдумываю. Ни один из них не кажется мне вполне убедительным, но все-таки вот они:

– благодаря Сервантесу мы верим в искренность его героя, и это меняет дело;

– мы любим Дон Кихота, и поэтому готовы его понимать и прощать, чтобы он ни учудил;

– Дон Кихот одновременно и смешон, и трогателен (редчайшее сочетание!), он, по сути, почти ребенок – именно это снимает вопрос об ответственности;

– о какой безответственности (а тем более – вопиющей) можно говорить, когда речь идет полубезумце! (У меня есть фрагмент сцены, не вошедшей в основной текст, где осел кричит, а Санчо, естественно, переводит с ослиного, что «только помраченный Богом разум прекрасно отличает Свет от Тьмы».)

– не исключено, что, будь Дон Кихот реальным историческим лицом, современники проклинали бы его, как в романе проклинает пастушок Андрес (ч.1, глава XXXI).

Вообще, мне кажется, что нравственные оценки, мысленно применяемые к тому или иному литературному персонажу, сильно разнятся с теми оценками, которые мы привыкли применять в реальной жизни.

Почему это происходит и почему мы иной раз даже не замечаем этого – эти вопросы могли бы стать предметом интереснейшего специального исследования. И, возможно, это исследование приведет к удивительно парадоксальным результатам, к открытию неведомых доселе тайников человеческой психологии.

Все, что я знаю о реальном историческом Петре, говорит о нем как о страшном человеке, садисте, кровопийце и пр., и пр. Но сначала Пушкин, а затем Алексей Толстой так облагородили его, что к литературному Петру – подчеркиваю, не историческому, а литературному! – я отношусь вполне нормально. Здесь начинает действовать какой-то фундаментальный закон. Я бы назвал его Законом Условности.

О Законе Условности – именно так, с большой буквы! – может быть, стоит поговорить чуть подробнее.

Роман Достоевского «Преступление и наказание» о том – вычленим главное – можно ли убить человека, можно ли вершить самосуд. И поэтому, если бы Раскольников убивал направо и налево, не задумываясь, не рефлексируя, не подводя под эти убийства ни философских сентенций, ни религиозных доктрин, ни исторических примеров – не было бы и романа. А в романе Дюма «Три мушкетера» (на мой взгляд, не менее великом, чем «Преступление и наказание») Д’Артаньян и его дружки именно этим и занимаются – убивают направо и налево, не задумываясь, не рефлексируя, не подводя под эти убийства ни философских сентенций, ни религиозных доктрин – как раз если бы они это делали, не было бы «Трех мушкетеров» как великого литературного произведения. То есть Дюма задает совершенно иной Закон Условности, и либо мы его принимаем – и тогда все эти убийства – как бы не убийства, либо не принимаем – и тогда Дюма для нас – вовсе не классик, и «Три мушкетера» – не великая книга, а нечто вроде тех романов – внимание! – которыми зачитывался Рыцарь Печального Образа!

Вот что поистине удивительно: человек, начитавшийся глупейших, бездарнейших рыцарских романов и слепо уверовавший в них, становится Дон Кихотом! Стоит только представить себе то же самое в современных реалиях, чтобы ощутить заложенное здесь потрясающее глубинное противоречие. То есть, буквально, насмотревшись каких-нибудь «ментовских» сериалов, человек становится академиком Сахаровым и в одиночку бросает перчатку мировому злу – в современных реалиях это выглядит именно так! Странно – я столько читал о «Дон Кихоте», о Сервантесе, и не помню, чтобы кто-нибудь обратил внимание на этот момент. Между тем, здесь, именно здесь, таится нечто очень важное, может быть, самое важное во всем «Дон Кихоте». Не вершины человеческого духа, не Гомер, не Платон, не Данте и даже – страшно сказать! – не Христос так повлиял на бедного идальго, что он стал Рыцарем Печального Образа, а полный примитив!

«Бытие определяет сознание». – Не думаю.

Но (допустим) если даже так, чье сознание?

Написал бы Сервантес своего Рыцаря Печального Образа, если бы его бытие определяло его сознание?

Бытие определяет сознание человека толпы.

Сознание художника определяется бытием его воображения.

2002