Альбер Камю
Донжуанство
Как все было бы просто, если бы было достаточно любить.
Чем больше любят, тем более прочным становится абсурд. Дон Жуан торопится
от одной женщины к другой не потому, что ему не хватает любви. Смешно
представлять его и фанатиком, стремящимся найти какую-то возвышенную
полноту любви. Именно потому, что он любит женщин одинаково пылко,
каждый раз всею душой, ему приходится повторяться, отдавая себя целиком.
Поэтому и каждая из них надеется одарить его тем, чем до сих пор не удавалось
его одарить ни одной женщине. Всякий раз они глубоко ошибаются, преуспевая
лишь в том, что он чувствует потребность в повторении. «В конце концов, – восклицает
одна из них, – я отдала тебе свою любовь!» И разве удивительно, что Дон Жуан
смеется. «В конце концов, – говорит он, – нет, в очередной раз». Разве для
того, чтобы любить сильно, необходимо любить редко?
Печален ли Дон Жуан? Нет, это невозможно себе представить. Вряд ли стоит
вспоминать хронику. Смех и победоносная дерзость, прыжки из окон и любовь к
театру – все это ясно и радостно. Всякое здоровое существо стремится к
приумножению. Таков и Дон Жуан. Кроме того, печальными бывают по двум
причинам: либо по незнанию, либо из-за несбыточности надежд. Дон Жуан все
знает и ни на что не надеется. Он напоминает тех художников, которые, зная
пределы своего дарования, никогда их не преступают, зато наделены чудесной
непринужденностью в том, что им отпущено. Гений – это ум, знающий свои
пределы. Вплоть до границы, полагаемой физической смертью, Дон Жуан не
знает печали. А в тот момент, когда он узнает о границе, раздается его
смех, за который все ему прощается. Он был бы печален, если бы надеялся. В
очередной миг губы очередной женщины дают ему ощутить горький и
утешительный привкус неповторимого знания. Да и горек ли он? Едва ли: без
несовершенства неощутимо и счастье!
Величайшая глупость – видеть в Дон Жуане человека, вскормленного
Екклесиастом. Что для него суета сует, как не надежда на будущую жизнь?
Доказательством тому является игра, которую он ведет против небес. Ему
незнакомы раскаяния по поводу растраты самого себя в наслаждениях (общее
место всякого бессилия). Раскаяния эти скорее подошли бы Фаусту, который
достаточно верил в бога, чтобы предаться дьяволу. Для Дон Жуана все намного
проще. «Озорнику» Молины грозит ад, а он все отшучивается: «Час кончины? До
нее еще далеко». То, что будет после смерти, не имеет значения, а сколько
еще долгих дней у того, кто умеет жить! Фауст просил богатств этого мира:
несчастному достаточно было протянуть руку. Тот, кто не умеет радоваться,
уже запродал душу. Дон Жуан, напротив, стоит за пресыщение. Он покидает
женщину вовсе не потому, что больше ее не желает. Прекрасная женщина всегда
желанна. Но он желает другую, а это не то же самое.
Его переполняет жизнь, и нет ничего хуже, чем потерять ее. Этот безумец, в
сущности, великий мудрец. Живущие надеждами плохо приспособлены ко
вселенной, где доброта уступает место щедрости, нежность – мужественному
молчанию, а сопричастность – одинокой храбрости. Все говорят: «Вот слабый
человек, идеалист или святой». Нужно уметь избавляться от столь
оскорбительного величия.
Сколько возмущения (или натянутого смеха, принижающего то, чем восхищаются)
вызывает речь Дон Жуана, когда одной и той же фразой он соблазняет всех
женщин. Но тот, кто ищет количество удовольствия, принимает в расчет только
эффективность. Стоит ли усложнять уже неоднократно испытанный пароль? Никто
– ни женщины, ни мужчины – не прислушивается к содержанию слов. Важен
произносящий их голос. Слова нужны для соблюдения правил, условностей,
приличий. Их проговаривают, после чего остается приступить к самому
важному. К этому и готовится Дон Жуан. Зачем ему моральные проблемы? Он
проклят не потому, что хотел стать святым, как Маньяра у Милоша . Ад для
него есть нечто, заслуживающее вызова. На гнев божий у него готов ответ
человека чести. «Речь идет о моей чести, – говорит он Командору, – и я
исполню обещанное, как положено дворянину». Но столь же ошибочно делать из
него имморалиста. Он в этом смысле «как все»: мораль для него – это его
симпатии и антипатии. Дон Жуан понятен только в том случае, если все время
иметь в виду то, вульгарным символом чего он является: заурядный
соблазнитель, бабник. Да, он заурядный соблазнитель, с тем единственным
отличием, что осознает это, а потому абсурден. Но от того, что соблазнитель
ясно мыслит, он не перестает быть соблазнителем. Соблазн – таково его
положение. Только в романах можно изменить свое положение или стать лучше,
чем ты был. Здесь же ничего не меняется, но все трансформируется. Дон Жуан
исповедует этику количества, в противоположность святому, устремленному к
качеству. Абсурдному человеку свойственно неверие в глубокий смысл вещей.
Он пробегает по ним, собирает урожай жарких и восхитительных образов, а
потом его сжигает. Время – его спутник, абсурдный человек не отделяет себя от
времени. Дон Жуан вовсе не «коллекционер» женщин. Он лишь исчерпывает их
число, а вместе с тем – свои жизненные возможности.
Коллекционировать – значит уметь жить прошлым. Но он не жалеет о прошлом.
Сожаление есть род надежды, а он не умеет вглядываться в портреты прошлого.
Но тем самым не эгоист ли он? На свои манер, конечно, эгоист. Но и в данном
случае все зависит от того, что считать эгоизмом. Есть люди, созданные для
жизни, есть – созданные для любви. По крайней мере, так сказал бы Дон
Жуан, с избранной им самим точки зрения. Потому что о любви обычно говорят,
приукрашивая ее иллюзиями вечности. Все знатоки страстей учат нас, что не
бывает вечной любви без стоящих у нее на пути преград. Без борьбы нет и
страсти. Но последним противоречием любви является смерть. Нужно быть
Вертером или вообще не быть. Здесь также возможны различные виды
самоубийства: один из них полная самоотдача и забвение собственной
личности. Дон Жуан не хуже других знает, что это очень трогательно, но он
относится к тем немногим, кто понимает, что это не столь уж важно и что те,
кого большая любовь лишила всякой личной жизни, возможно, и обогащаются
сами, но наверняка обедняют существование их избранников. Мать или страстно
любящая женщина по необходимости черствы сердцем, поскольку отвернулись от
мира. Одно чувство, одно существо, одно лицо поглотило все остальное. Дон
Жуан живет иной любовью, той, которая освобождает. Она таит в себе все лики
мира, она трепетна в своей бренности. Дон Жуан избрал ничто.
Видеть ясно – вот его цель. Любовью мы называем то, что связывает нас с
другими, в свете социально обусловленного способа видения, порожденного
книгами и легендами. Но я не знаю иной любви, кроме той смеси желания,
нежности и интеллекта, что привязывает меня к данному конкретному существу.
Для иного существа другим будет и состав смеси. Я не вправе употреблять
одно и то же слово для всех случаев, что позволяло бы мне и действовать
всегда одинаково. Абсурдный человек и здесь приумножает то, что не в силах
унифицировать. Он открывает для себя новый способ существования,
освобождающий его по крайней мере настолько, насколько он освобождает всех
тех, кто к нему приходит. Щедра любовь, осознающая одновременно свою
неповторимость и бренность. Все эти смерти и возрождения составляют букет
жизни Дон Жуана, таков его способ отдавать себя жизни. Рассудите сами,
можно ли тут говорить об эгоизме.
Я думаю сейчас обо всех, кто желал безусловной кары для Дон Жуана. Не
только в иной жизни, но и в этой. Я думаю обо всех сказках и легендах, всех
анекдотах о Дон Жуане в старости. Но ведь Дон Жуан уже готов к ней. Для
сознательного человека старость и все ею предвещаемое не являются
неожиданностью. Человек сознателен ровно настолько, насколько не скрывает
от себя своего страха. В Афинах был храм старости. Туда водили детей. Чем
больше смеются над Дон Жуаном, тем четче вырисовываются его черты. Он
отказывается от облика, уготованного ему романтиками. Никто не станет
смеяться над измученным и жалким Дон Жуаном. Раз его жалеют люди, быть
может, и само небо простит ему грехи? Но нет. Дон Жуан предусмотрел для
себя вселенную, в которой есть место и насмешке. Он готов понести
наказание, таковы правила игры. Щедрость Дон Жуана в том, что он принимает
все правила игры. Он знает, что прав и что ему не уйти от наказания. Судьба
не является карой.
Таково преступление Дон Жуана, и неудивительно, что люди взывают к
вечности, чтобы та покарала его. Он достиг знания без иллюзий, он отрицает
все, что они исповедуют. Любить и обладать, завоевывать и растрачивать
таков его метод познания. (Есть же смысл в речении писания, согласно
которому «познанием» называется любовный акт.) Дон Жуан – злейший враг
иллюзий именно потому, что он их игнорирует. Некий летописец уверяет, будто
подлинный «Озорник» был убит францисканцами, которые желали «положить конец
бесчинствам и безбожию Дона Хуана, коему его высокое рождение обеспечило
безнаказанность». Столь странная кара никем не засвидетельствована, хотя
никто не доказал и противоположного. Но даже не спрашивая, насколько это
достоверно, я мог бы сказать, что это логично. Мне хочется задержаться на
слове «рождение» (naissanсе) из этой летописи и обыграть его: жизнь
удостоверила невинность (innocence) Дон Жуана, свою ныне легендарную
виновность он получил от смерти.
А что представляет собой каменный Командор, эта холодная статуя,
приведенная в действие, дабы покарать осмелившуюся мыслить живую кровь и
человеческое мужество? Командор – это совокупность всех сил вечного Разума,
порядка, универсальной морали, преисполненного гнева божественного величия,
столь чуждого человеку. Гигантский камень вот символ тех сил, которые
всегда отрицал Дон Жуан. К этой символической роли сводится вся миссия
Командора. Гром и молния могут вернуться на то вымышленное небо, откуда их
призвали. Подлинная трагедия разыгрывается без их участия. Нет, Дон Жуан не
умирает от каменной руки. Мне нетрудно поверить в ставшую легендарной
браваду, в безрассудный смех здравомыслящего человека, бросающего вызов
несуществующему богу. Но мне кажется, что в тот вечер, когда Дон Жуан
ожидал его у Анны, Командор не явился, и после полуночи безбожник должен
был почувствовать нестерпимую горечь своей правоты. Еще охотнее я принимаю
жизнеописание Дон Жуана, согласно которому под конец жизни он заточил себя
в монастырь. Нравоучительная сторона этой истории не слишком правдоподобна:
какое спасение мог он вымолить у бога? Скорее здесь вырисовывается логичное
завершение жизни, до конца проникнутой абсурдом, суровая развязка
существования, полностью преданного радостям без расчета на завтрашний
день. Наслаждение завершается аскезой. Необходимо уяснить себе, что это две
стороны одной медали. Трудно найти более устрашающий образ: человек,
которого предало собственное тело. который, не умерев вовремя, в ожидании
смерти завершает комедию, обратив лицо к богу, которому не поклоняется и
служит ему так, как ранее служил жизни. Он стоит на коленях перед пустотой,
с руками, протянутыми к молчащим небесам, за которыми, как это ему
известно, ничего нет.
Я вижу Дон Жуана в келье одного из затерянных среди холмов испанских
монастырей. Если он вообще смотрит на что бы то ни было, то перед его
глазами призраки ушедшей любви. Сквозь обожженную солнцем бойницу он
видит молчаливую равнину Испании, величественную и бездушную землю. В ней
он узнает самого себя. Да, остановимся на этом меланхолическом и лучезарном
образе. Смерть неизбежная, но навеки ненавистная, заслуживает презрения.
|
