И.С. Скоропанова

РУССКАЯ ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

 

Постмодернистская игра с политическими имиджами

в паратрагедии Виктора Коркия

"Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили"

 

Коркия Виктор Платонович (р. 1948) — поэт, драматург. Представитель второго поколения русских постмодернистов. В 80-е гг. — член студии А. Арбузова, член поэтической группы "Московское время", затем — "Задушевная беседа" (Это ошибка, я не входил в эти группы. Зато был одним из отцов-основателей московского клуба "Поэзия"В.К.). Автор книги стихов "Свободное время" (1989), пьесы в стихах "Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили" (1989). Своеобразное продолжение последней — "Член политбюро, или Ночь Святого Лаврентия" (отрывок опубликован в 1991 г. в журнале "Горизонт").

 

К гибридно-цитатному способу создания персонажей обращается и Виктор Коркия в пьесе "Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили", завершенной в 1989 г. Но в отличие от Дмитрия Пригова он соединяет дискурс классики с дискурсом массовой культуры, в ко­торой значительное место занимает производство всякого рода имиджей: политических, литературных и т. п., — и подвергает их пародийно-ироническому перекодированию. Тем самым Коркия подключается к традиции, заложенной в постмодернистской драматургии То­мом Стоппардом, в пьесе "Прыгуны" деконструирующим имиджи Ленина, Фрейда, Тцары. В этом выявляет себя тенденция к деканонизации канонизированного, демифологизации мифологизированного, стремление высмеять претензии на обладание абсолютной истиной.

Демифологизирующий характер "Черного человека..." оказался созвучен настроениям, заявившим о себе в годы перестройки. Вместе с тем сразу же бросилась в глаза необычность этого произведения, первым из числа постмодернистских пьес попавшего на русскую сцену.

Интерпретация  Леонида   Баткина*

Пьеса Коркия — это ни на что не похожая бесшабашная и мрачная клоунада. Чтобы разыграть недавнюю отечественную историю в виде не только трагедии, но и фарса (хоть и "кровавого"), чтобы на потеху публике "склеить" вождя из "гипсовых осколков", разделываясь, следовательно, не только с ним самим, но и с по-прежнему расхожим мифом о Сталине как о "великом человеке", — для этого потребны не

* См.: Баткин Л. "Как склеить историческую личность из гипсовых осколков?" // Коркия В. Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили: Паратрагедия.— М.: Моск. рабочий, 1989.

400

только отстраненность автора, в 1953 г. ходившего еще под стол пешком, но и ощущение реальной защищенности. Господи, неужели впрямь кончилось то время, если сочинитель может вот так зубоска­лить над тем, что оно не кончилось?

Масштабы, последствия, ужас сталинизма многим кажутся несо­вместимыми с балаганными подмостками. Смеяться можно над Муссолини, над Геббельсом, над Гитлером — на здоровье. "Великий диктатор" Чаплина, "Карьера Артура Уи" Брехта, "Обыкновенный фашизм" Ромма — пожалуйста. Но над Сталиным? Коркия смеется. Замысловатая, вызывающе неуклюжая конструкция пьесы разъята перед зрителем. Автор мордует Сталина, Берия — но как? Играя с ними и со своим сочинением, азартно откручивая тряпичные морды и всячески приглашая нас в этом участвовать.

Карнавал всегда был свободен и бесстрашен. Да, разумеется, гротеск опускается до капустника. Зато капустник получился такой, что — с этими дикими фабульными прыжками и клоунскими ужимками, с этой бесцеремонной веселостью, с этой нарастающей абсурдностью, не лишенной, впрочем, логики, — возвышается до неподдельной фантасмагории. Эстетика этого сочинения становится политической проблемой. К такой свободе мы не привыкли в любом смысле.

Не все мы вышли из гоголевского "Носа".

Напрасно читатели станут искать в пьесе правду жизни. Нет в ней правды жизни.

Хотя... К. Симонов запомнил рассуждения Сталина на общекультурные, идеологические и житейские темы — так мог бы высказываться разве что персонаж зощенковских рассказов. А. Ларина сообщила, что подвыпивший Сталин бросал жене в лицо апельсиновые корки и окурки. Или забавлялся, пуская табачный дым в лицо маленькому Васе, подкладывая во время ночных трапез помидоры под членов Политбюро. То есть вел себя как обычное быдло. Мера соотношения воображения и правды задана жанром пьесы. Вначале под ее назва­нием было выведено: "Трагифарс", но, подумав несколько месяцев, драматург начертал взамен: "Паратрагедия".

Бедный Coco! — вот все, что можно сказать по этому поводу.

Жанр пьесы — еще и литературная викторина. Пьеса открывается словами Берия: "Еще один последний протокол..." А Сталин начинает свой первый монолог со слов: "Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше..." Так оно и катится дальше, цитатами из Пушкина, намеками на Шекспира, пятистопным ямбом. Больше всего Коркия переписывает, помимо "Бориса Годунова", из "Моцарта и Салье­ри". Оно и понятно. Ведь в обеих пьесах сложные отношения двух друзей, тема яда и т. д. Коркия примерил к Сталину и Берия трагические одежды, стилистику высокой литературы. Получились шутовские хламиды. Ибо автор пристроил все это к правде их жизни, к их политической стилистике. Смешал культурные реминисценции с пропа-

401

гандистскими штампами и уголовными ухватками, Достоевского ("слеза ребенка") с Павликом Морозовым, Геродота с "Кратким курсом", "лошадь Джугашвили" с "попугаем Пржевальского". Вышло нечто вроде того бальзама, который однажды после колотушек отведали Дон Кихот и Санчо Панса. И даже забористей.

Что-то в этом есть. То бишь что-то есть в пьесе Виктора Коркия.

Интерпретация  Александра  Лаврина*

Пьеса Виктора Коркия о Сталине — попытка художественного ис­следования мифологии власти. Кто такой Сталин? — задается вопросом автор. Да, это диктатор, всесильный властитель огромной страны, но сквозь маску "великого вождя всех народов" явно проглядывает трусливое лицо маленького человека, патологическая боязнь которого потерять власть и привела в движение кровавое колесо террора. "Власть отвратительна, как руки брадобрея..." — сказал Осип Мандельштам пятьдесят с лишним лет назад, блестяще передавая ауру эпохи. И вот перед нами пьеса, в которой брадобрей, ставший дикта­тором, простер свои руки с бритвой над целой страной. Гипертрофированное восприятие собственной личности приводит к тому, что "бедный Coco Джугашвили" перестает понимать, где кончается Ста­лин и начинается миф о Сталине. Вождь становится рабом мифа о себе, Гамлет оборачивается персонажем Зощенко. Трагедия уже неотделима от комедии, фарса. Развенчание образа "великого вождя" достигается в пьесе виртуозными пародийными ходами, реминисценциями из мировой истории и культуры, которые наглядно показывают, что Сталин не только страшен, но жалок и ничтожен, ибо, лишенный эвристиче­ского мышления, как вампир, питается кровью чужих мыслей и идей.

Стоит, пожалуй, отметить, что в пьесе Коркия действуют, строго говоря, не конкретные исторические личности Сталин и Берия, а их образы в современном массовом сознании, в представлении рядового человека. Отсюда известная вольность автора в обращении со своими персонажами, отсюда фантасмагория и вымышленные действующие лица — Фигура (т. е. собственно Черный человек) и Попугай. Но главным героем и действующим лицом паратрагедии является народ. По мысли автора, народ — это не толпа на сцене, а люди, пришедшие на спектакль. Имен­но в их глазах должен быть развенчан миф о Сталине.

Но было бы неверным сводить содержание пьесы лишь к развенчанию мифа о Сталине. Как невозможно, скажем, свести содержание "Гамлета" к показу дворцовых интриг и только. Замысел автора значительно глубже, и потому пьеса обладает как бы запасом смыслов.

См.: Лаврин А. К читателям // Коркия В. Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили: Паратрагедия. — М.: Моск. рабочий, 1989.

 

(Кто автор нижеследующего текста, приведенного в электронном издании книги, я не знаю. В.К.)

402

"Строительным материалом" для "Черного человека..." послужили "Моцарт и Сальери" и "Борис Годунов" Пушкина, цитаты из которых густо насыщают текст, а также пьесы Шекспира, у которого заимствованы некоторые сюжетные ходы. Встречаются одиночные цитаты из Библии, произведений Гоголя, Маяковского, Булгакова, Твардовского и других писателей. Но все они даны в перекодированном, пародийном виде, ибо классический текст произносят актеры, использующие политические имиджи Сталина и Берия как комические маски. Это Сталин-миф и Берия-миф, созданные пропагандой.

Автор вступает в игру с цитируемыми текстами, играет со своими гибридными персонажами-симулякрами, играет с актерами-исполнителями, играет со зрителем. Происходящее проникнуто духом шутовского карнавала, реальное переплетается в произведении с фантастическим. Условность не скрывается, а обнажается, усиливает театральность представления. Вот, например, актеры в начале второго акта спорят между собой, кому играть Сталина, предлагают поменяться ролями. Ведь, в сущности, Сталин-миф и Берия-миф — явления одного порядка, и обмен масками вполне допустим. Обнажение приема акцентирует игровую природу пьесы. Коркия как бы приглашает подурачиться, взглянуть на вещи с необычной стороны. Совершенно неуловимо игра-дурачество переходит в игру-представление, интермедия завершается, спорящие исполнители превращаются в персонажей, действие продолжается.

"Театр — не балаган, — насмешливо цитирует Коркия мнение возможного будущего оппонента, поборника реалистического канона. — В нем должен быть какой-то смысл". "В нем должен быть театр! — отвечает автор. — Игра и тайна!..* И этому принципу он следует на протяжении всего произведения. Будущее вторгается у него в про­шлое, действуют в пьесе не только живые, но и мертвые, в ней совершаются самые невероятные, в реальной жизни невозможные вещи. Делается это дерзко, смешно. "Гротеск опускается до капустника, отличается бесцеремонной веселостью, нарастающей абсурдностью, поднимается до подлинной фантасмагории" [41, с. 5].

В балаганно-буффонадном духе воссозданы в "Черном человеке..." нравы Кремля: взаимная подозрительность, подслушивание, подглядывание, доносительство, непрекращающиеся интриги, порождаемые борьбой за власть. Никто здесь не уверен в завтрашнем дне, и всемогущий глава НКВД Берия собирает компромат на самого Сталина, рассчитывая посредством шантажа укрепить свое положение. Берия в данном случае — имя мифа, персонифицируемого в пьесе.

Персонаж Коркия гибриден. Для создания этого образа писатель использует симулякры — цитаты из трагедии Пушкина "Борис Годунов" (дискурс Пимена), "маленькой трагедии" Пушкина "Моцарт и Салье-

* Коркия В. Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили. — М.: Моск. рабо­чий, 1989. С. 47. Далее ссылки на это издание даются в тексте.

403

ри" (дискурс Сальери), первого вступления к поэме "Во весь голос" Маяковского (дискурс лирического "я", отстаивающего служебно-идеологическую роль искусства), которые совмещает друг с другом и с клише канцелярско-деловой речи, советизмами, подвергая пародированию. О "главном деле" своей жизни Берия пытается говорить языком мудрого и неподкупного летописца Пимена, оставляющего потомкам плоды бессонных трудов, но, не замечая того, "проговаривается", насыщает классический текст ахинеей, всякого рода штампами, несущими явственный отпечаток советского менталитета. Цитатно-пародийное двуязычие создает комический эффект:

Еще один последний протокол —

и кончено. Мой многолетний, тяжкий

и кропотливый труд. Мой скорбный труд.

Теперь я знаю все. И даже больше (с. 12).

Перелистывая бумаги, Берия восклицает:

Шуршите, драгоценные, шуршите!

Вот музыка, вот звуки высших сфер —

шуршание бумаги канцелярской.

Оружия любимейшего род —

не армия, не ад средневековый —

печать и подпись. Подпись и печать (с. 14).

В результате пародийной деконструкции языковая маска, которой наделен Берия, расползается по швам, он предстает в нелепо-карикатурном виде, вызывает смех.

Прием гибридизации используется и при деконструкции имиджа Сталина — его мифологизированного образа, созданного усилиями литературы, кино, живописи и т. д. и не полностью вытесненного из массового сознания (чему в "послеоттепельные" годы препятствовала негласная реабилитация Сталина). Сталинский миф у Коркия (как и бериевский) персонифицируется, воплощается в персонаже, обозна­ченном как Сталин.

Сталин в пьесе пытается играть роль гения, благодетеля человечества, окруженного негодяями и подлецами, а потому одинокого, разочарованного в жизни и людях:

Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет и выше... Здесь, в Кремле,

затворником я прожил годы... Годы!

Зачем я сам лишил себя свободы?

Ради чего?.. Достиг я высшей власти.

И что с того?.. Здоровья нет, о счастье

забыл и думать... Близкие? Друзья?..

Один, как перст я... Никому нельзя

ни доверять, ни верить... (с. 14).

404

Коркия конструирует образ Сталина посредством симулякров, комбинируя цитаты из высокой классики (дискурс Сальери и Бориса Годунова) и штампы тоталитарной пропаганды (включая речи самого Сталина), придавая им пародийное звучание. Пушкинские цитаты проясняют истинное лицо Сталина как самодержца в коммунистическом мундире и пытающегося философствовать злодея. В то же время благодаря "порче" классического текста, перемешиваемого со сни­женными, пародийно окрашенными стилевыми клише, образ Сталина травестируется, приобретает черты комическо-буффонадные. Соотне­сенность с классикой, пародирование позволяют сделать Сталина смешным. Например, писатель вкладывает в уста персонажа размышления о гении и злодействе, обыгрывая различие значений, кото­рыми наделено понятие "гений" у Пушкина и в сталинской пропаганде. В последнем случае это официально узаконенная формула славословия, не имеющая ничего общего с действительностью, компонент мифа. Обнаружив у Берия яд, которым тот хотел отравить диктатора, Сталин язвительно иронизирует:

Сталин. Хороший яд. Лаврентий, по знакомству

Спиши рецепт. Бумага на столе.

Б е р и я. Да разве я способен на злодейство?

С т а л и н. Ты гений или Член Политбюро?

Я думаю, что гений — это я.

Ты член Политбюро, но ты не гений.

А если ты не гений, то с тобой

Совместно и злодейство (с. 57).

Но и Сталин в пьесе — дутая величина, "гений" лишь усилиями пропаганды. Он опасается, что в будущем люди узнают о нем правду. Знамение того — рукопись пьесы "некоего" Виктора Коркия, при­несенная диктатору таинственным черным человеком и представляющая собой как бы копию досье на Сталина, собранного Берия. Прочитанная вслух, рукопись слово в слово повторяет все сказанное Сталиным ранее, и, таким образом, текст пьесы как бы прокручивается еще раз сначала. Все это — проявление игры, напоминание о волшебной силе искусства, позволяющей совместить прошлое, на­стоящее и будущее, делающей невозможное возможным.

Писатель изобретательно играет с культурным знаком "черный человек", учитывая и его пушкинскую интерпретацию как вестника смерти (в данном случае — политической), и есенинскую трактовку как темного начала в душе человека. Коркия совмещает оба эти значения, подвергая их перекодированию, заставляет "мерцать". "Черный человек" драматурга — прокаженный злом, излучающий смерть, пы­тающийся присвоить себе роль рока, а потому обреченный на "черную" память, которая и следа не оставит об искусственно сконструированном имидже. И в то же время "черный человек" — пародийная цитата, предполагающая комическое снижение заимствованного образца. Отождествляющий себя с "черным человеком" Сталин

405

попадает в расставленную драматургом ловушку. Возмездие будущего "подонку и убийце" в маске гения — смех. До Коркия Сталина восхваляли или разоблачали; Коркия делает его посмешищем. В созданном писателем персонаже проступает "архетип" клоуна. Как и положено, он заставляет хохотать над собой. Все постановки "Черного человека..." идут под взрывы смеха, вызываемого клоунской парой Сталин — Берия.

В предсмертном бреду Сталину являются разрушители мифа о нем — Фигура и Попугай, представленные в виде еще одной пары коверных, пародирующей первую пару. Забавляясь, подобно хулиганистым мальчишкам, они передразнивают Сталина, разбивают его бюст. В репликах этих персонажей множество пародийно переиначенных цитат, высмеивающих сверхчеловеческие претензии диктатора, пропагандистские клише в его речи.

Коркия использует прием игры в дразнилки, комедийно снижая образ Сталина, уравнивая вождя с потешающимися озорниками:

Попугай. Я — гений всех времен товарищ Сталин!

Фигура. Ия товарищ Сталин всех времен!

Сталин. Нет, я! Попугай. Нет, я!

Фигура. Нет, я! (с. 75).

Разными голосами Попугай отвечает Сталину за всех, кого он зовет на помощь, и, когда наступает мгновение смерти, Фигура объявляет: "Концерт окончен!"

Сцена предсмертного бреда переходит в изображение загробного бытия Сталина, пребывающего в саркофаге Мавзолея. Персонаж Коркия стремится вырваться оттуда, по-прежнему определять ход истории, кричит:

Иуды!.. Сталин — Бог!..

И он воскреснет!.. Истинно воскреснет!..             

                                                                   (с. 93)*.

Фантастическая условность позволяет писателю показать власть идей сталинизма над душами многих людей, сохранившуюся и после физической смерти диктатора.

Фигура и Попугай потрошат "мифическое тело" Сталина, чтобы окончательно похоронить сталинский миф. Они якобы занимаются мумификацией трупа, чтобы обеспечить его сохранность на века, но нарочно делают все не так, как нужно, валяют дурака. Изъяв из тела внутренние органы, Фигура и Попугай вкладывают их обратно, иро­низируя:

Без органов ни мумии, ни мифа

не сотворить! (с. 93).

* Эта сцена воспринимается как цитация, отсылающая к драматической поэме Даниила Андреева "Железная мистерия".

406

Озорники так и бросают работу по мумификации на полпути, не доведя ее до конца. Тем самым драматург дает понять, что вечность Сталину не суждена и миф о нем не вечен, — в историю "гений всех народов и времен" войдет как комический персонаж пьесы Коркия "Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили".

Один из мифов, на котором держалась советская мифология, лопается в паратрагедии как мыльный пузырь. Одновременно осуществляется комедийный залп по метанарративу, преломляемому данным мифом, предлагается способ его десакрализации.

Смех играет у Коркия освобождающе-раскрепощающую роль, и эта переполняющая произведение радость освобождения, от которой хочется ходить на голове, передается и зрителю. Автору удалось создать редкую в наши дни "оптимистическую комедию", дать художественную модель жизни-театра, жизни-игры — раскованной, апрагматической, творческой, брызжущей талантом и вдохновением.

 

Hosted by uCoz